Он стоит на маленькой, стерильно чистой площади в центре столицы независимой страны.

Неторопливые эстонские голуби царапают бронзу коготками и по-европейски солидно, с явным удовольствием, срут ему на голову.

Он старается не обращать внимания.

Память. Он помнит яркие майские дни, детей с цветами и старенького маршала Баграмяна. Маршала вели под руки, и ветеран, тряся бритым черепом в древних пигментных пятнышках, надтреснутым тихим голосом говорил о войне. Той самой, которая в каждом из нас навсегда.

Когда-то у Него было имя. И не одно, а одиннадцать - от подполковника Котельникова до гвардии старшины Борщевского. На рядовых не хватило места. На рядовых всегда не хватает. Места для имени на памятнике, орденов, баранов для папах… Рядовые привыкли.

Потом местные власти решили, что негоже помнить русских оккупантов поименно. Доску с фамилиями вырвали с мясом, а на её месте повесили другую. Объясняющую, что это теперь – памятник всем, погибшим во Второй мировой войне. То есть вообще всем. Без исключения.

Американскому сержанту, загнувшемуся на Соломоновых островах от кровавого поноса. Бандеровцу, подорвавшемуся на партизанской мине. Латышскому эсэсовцу, выловленному чекистами в лесу в сентябре сорок пятого. Обгоревшей головешке, бывшей когда-то Евой Браун. Японскому камикадзе, разнесшему на молекулы английский крейсер.

Он стоит в плащ-палатке, пыльных кирзачах, с ППШ на плече и думает: [удалено], ну при чём тут камикадзе?

А ещё Ему очень холодно. Ему очень холодно без Вечного огня. Местные власти посчитали, что жечь русский газ перед русским памятником неэкономично.

Недавно Его опять облили краской горячие местные парни. Он не обиделся. Кровавые брызги роднят Его с теми, ради кого Он стоит.

Говорят, русские своих на войне не бросают.

Может, Его как-то можно забрать?